Случалось ли вам любоваться ночью из окна самолета морем огней, расстилающимся внизу? Незабываемое зрелище! Когда летишь за границей, это сияние сопровождает тебя повсюду. И как скучно, одиноко себя чувствуешь, когда на бескрайних просторах России под тобой зачастую оказывается только темная бездна. Что это, неужели неосвоенные земли — задашься вопросом ты и получишь страшный ответ: царство вымерших деревень.
Куда же они подевались? Неужели во всем виноват научно-технический прогресс? Эти вопросы уже в 1970-е годы волновали поэта Григория Калюжного , который был в то время летчиком Гражданской авиации.
Однажды писатель Федор Александрович Абрамов предложил ему сосчитать сверху, сколько погибает в России сел и деревень. Сличая наличие населенных пунктов с полетной картой 1947 года, молодой штурман пришел к ошеломляющему выводу, что они гибнут ежегодно не десятками, не сотнями, а тысячами?! Официально эта катастрофа именовалась закономерным всемирным процессом, направленным на счастливое стирание граней между городом и селом. Но почему же в Европе, куда он летал, ни один сельский населенный пункт (о чудо!) с начала ХХ века никуда не исчез, как будто прогресс обошел ее благословенные пределы стороной? Позднее эта душевная драма летчика и поэта нашла свое выражение в стихотворении:
Заложник небесных скитаний,
Сличая свой путь под крылом,
Я видел, что не было граней
Меж городом и селом,Но пропасть меж ними зияла.
И в душу сомнений змея
С холодною жутью вползала,
Что Родина это моя.
Поэт пытался рассказать об увиденном с высоты полета в своих статьях, но их никто не печатал. Более того, оказалось, что по вопросу массового исчезновения сел и деревень вообще нет конкретных публикаций. В то время как техническое описание самолета, включая историю его эксплуатации, составляло множество томов, села и деревни после революции 1917 года не имели своего систематического описания и молча умирали у всех на глазах. Так в кабине самолета родилась идея создания многотомного энциклопедического описания сельских поселений. Оформилась она и поэтически:
Мысля о спасительном наследии,
Вглядываясь жадно в новый день
Вижу свежий том энциклопедии
Уходящих русских деревень.
Полностью это стихотворение было напечатано в «Студенческом меридиане». Заканчивалось оно теми же строчками, но уже со словами «возрожденных русских деревень» — именно о них мечтал Калюжный. Кстати, наш журнал стал одним из первых, кто поддержал поэта, думавшего о возрождении сельского мира. С 1988 года этот автор вел в «Студенческом меридиане» рубрику которая сначала называлась «Энциклопедия уходящих русских деревень». Правда, довольно быстро на имя редакции стали приходить возмущенные письма о том, что деревни и села гибнут не только в самой России, но и во всем СССР, и в названии рубрики поставили слово «российских» вместо «русских».
Следует отметить, что одной из главных причин трагедии была так называемая концепция «неперспективных» сел и деревень, воплощавшаяся в государственную практику с благословения Н. С. Хрущева с 1958 года. С идеей сселения крестьян в агрогорода и превращения их в сельских безземельных пролетариев он выступил еще в 1951 году, но Сталин резко осудил его и заставил признать ошибочность такой позиции. Однако, придя к власти, Хрущев деятельно взялся за воплощение своей мечты. Ее суть сводилась к сгребанию отдельных сел и деревень в крупные агрогорода, что привело к запустению пахотных земель, оттоку сельского населения в города, резкому падению рождаемости и т. п. Достаточно сказать, что с 1959 по 1989 год число сельских поселений в России сократилось с 294 059 до 152 922, то есть за 30 лет их погибло в два раза больше, чем в годы фашистской оккупации. Так, в Серебряно-Прудском районе Московской области, согласно такой политике, должно было остаться всего одиннадцать сел и деревень. А сегодня там их более 200! И каждое — неповторимое, самобытное, уникальное с точки зрения хозяйственных ресурсов.
Впечатления от происходящей на наших глазах гибели самобытного сельского мира глубоко отозвались в творчестве поэта Григория Калюжного. В крестьянском космосе он увидел источник сил и вдохновения для современного человека, угнетаемого обезличивающей цивилизацией. Возврат человека к его земным истокам, духовная связь с миром и верой предков, освобождение представлений о деревне от всего наносного и ложного — эти идеи побудили Калюжного 15 лет назад стать инициатором создания культурно-просветительного общества «Энциклопедия российских деревень». Совместно с академиком, президентом ВАСХНИЛ Александром Александровичем Никоновым поэт стал сопредседателем этого общества, а позже создал издательство «Энциклопедия сел и деревень», целью которого стало всестороннее описание сельских поселений с древнейших времен до наших дней.
Надо сказать, что понятие «энциклопедия» в наше время нивелировалось. Что только не называют сейчас этим словом, в том числе и собрание статей на одну тему. Между тем «энциклопедия» обозначает полный (!) круг знаний по определенному предмету или отрасли. Именно эту цель преследует издательство Калюжного.
В серии «Энциклопедия сел и деревень Подмосковья» издательство выпустило более десятка объемных томов, посвященных отдельным районам Московской области — Раменскому, Каширскому, Егорьевскому, Серебряно-Прудскому, Истринскому. В этих книгах впервые собран и обобщен обширный документальный, фактический материал об историческом, социально-экономическом и культурном развитии районов Московской области. В них также собраны основанные на тщательных архивных исследованиях исторические описания всех селений, в том числе ныне уже не существующих. Авторы книг — чаще всего местные краеведы, много лет отдавшие сбору материалов о родном крае. Но без научно-методической поддержки, осуществляемой издательством, создание объемного тома, отвечающего требованиями жанра энциклопедии, то есть полного круга знаний о предмете, для краеведов было бы не под силу. Издательство берет на себя помощь в сборе архивных материалов, печатных источников, делится с авторами обширной библиографией по предмету, проводит анкетирование на местах, систематизирует накопленный материал, осуществляет его тщательную проверку.
Жителям сел возвращается их история, которую они зачастую не знают, просто не имеют представления о том уровне культуры, который был в сельской местности до революции. Вот, например, почти никто из местных жителей сейчас не помнит, что в деревне Красновидово был магазин, который по красоте не уступал Елисеевскому. В другом селе считали, что местная школа образовалась в 20—30-х годы ХХ века, а на самом деле она существовала с первой половины XIX века — сначала в доме священника, затем для нее было построено земством отдельное здание.
Большое место в томах энциклопедии уделяется духовной жизни села, описанию храмов — приводятся все упоминания о возведении, реконструкции храмов, о храмоздателях, о служивших в разное время священниках. Часто обнаруживаются новые сведения даже о крупных иерархах Церкви. Так, выяснилось, что предки митрополита Московского Филарета (Дроздова) родом из села Кормового, входящего ныне в Серебряно-Прудский район. Этот труд не остался незамеченным. Григорий Калюжный награжден митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием Почетной Грамотой.
Особая роль уделяется генеалогии, родословным, истории дворянских и крестьянских родов. Дворянские родословные — дело привычное, но, оказывается, по сохранившимся ревизским сказкам и церковным метрикам можно составить родословную практически любого крестьянина.
В свое время Николай Васильевич Гоголь с горечью воскликнул: «Велико незнание России — посреди России!» В письме Александру Петровичу Толстому он советовал: «Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно неизменно по ней проездиться самому». Следуя совету классика, издательство не удовлетворяется только сбором архивных и печатных источников, оно устраивает экспедиции по краю, являющемуся предметом описания. Директор Григорий Калюжный пешком обошел множество сел и деревень Подмосковья, сделал много фотографий, запечатлевших храмы, здания, дома и лица тамошних сельчан. В одном селе Серебряно-Прудского района записал замечательную местную песню, которая затем была включена в книгу. Видя душевную заинтересованность, старики в деревнях охотно отдавали ему семейные фотографии, в том числе и старинные— XIX века. После издания тома, фотографии были переданы Серебрянопрудскому музею. А во время работы над книгой «Истринская земля» и поездок в Ново-Иерусалимский монастырь, у Калюжного родилось стихотворение:
Обхожу я истринские села,
Словно всюду здесь моя родня
На костях столетнего раскола,
Позабыв о распрях, ждет меня.Путника встречает ветер вешний
У высоких стен монастыря,
Не один я шел сюда, нездешний,
На лучи Святого Алтаря.Шли к нему с поклоном государи,
Шел монах и шел архиерей,
Шли все те, кто с верой сострадали
Многотрудной участи людей.Он дает болящим исцеленье,
К покаянью грешников зовет.
В нем Христос дарует вдохновенье
И душа бессмертная поет…
В русле деятельности издательства, стремящегося к собиранию Отечества и людей, его прославивших, Калюжный по заказу Российского общества лесоводов написал на основе уникальных документов и издал научную биографию крупнейшего ученого лесовода, основоположника науки о лесе Георгия Федоровича Морозова под названием «Жизнь Г. Ф. Морозова» (2004), ставшую подлинным событием.
Подготовка книг «Энциклопедии сел и деревень» ведется в тесном сотрудничестве с Администрациями районов Московской области, осуществляющих финансирование этих изданий. Несмотря на ограниченность средств, Главы районов понимают всю важность создания энциклопедии, расширяющей и углубляющей историческое и духовное пространство их края, восстанавливающей прерванную в ХХ веке связь времен. Руководители районов деятельно помогают в сборе материалов о современном состоянии района, их усилиями распространяются разработанные издательством анкеты, благодаря им в изданиях «Энциклопедии» используется официальная статистика, современные данные в области производства, здравоохранения, культуры и спорта. Это поистине хозяйский подход к делу, ведь чтобы грамотно и плодотворно управлять краем, нужно досконально знать его. Во второй половине XIX века в каждом уезде ежегодно издавались отчеты о деятельности земских учреждений, печатались списки уездных чиновников и деятелей всех рангов, запечатлевалась память о добрых свершениях и начинаниях. В наше время чиновников принято бранить да уличать в чем-либо противозаконном. «Энциклопедия сел и деревень» в своих изданиях стремится дать верный образ современного руководителя района, живущего интересами своего края.
С каждой новой книгой издательство накапливает бесценный опыт и создает уникальную базу данных по описанию сельских поселений. В 2004 году выпущено три книги. Все книги снабжены серьезным научно-справочным аппаратом, указателями. Самая обширная — «Истринская земля» — насчитывает 848 страниц большого формата, более трехсот черно-белых и цветных иллюстраций. Но воспользоваться своим творческим и научным потенциалом во всю мощь издательство не может из-за недостатка средств. Издания подобного рода очень наукоемки, и средства, которые самоотверженно изыскивают на них районы, явно недостаточны; многое издателям приходится делать за счет собственного энтузиазма. Издательству нужны партнеры, умеющие ценить информацию и понимающие, что любовь к Отечеству требует жертв в наше время не только от кучки людей, увлеченных неприбыльным, но очень важным делом — извлечением по крупицам из небытия и забвения того, что объединяет и богача и нищего — нашей общей истории.
Мечта - завести в Интернете "визитную карточку" для каждой русской деревни, рассадника русской духовности и просто русскости. Мои родные деревни - Тюрбенево и Медоварцево в Вачском районе Нижегородской области. Сравнительно недалеко - соседние деревеньки Вельдеманово и Григорово, в которых родились патриарх Никон и его оппонент протопоп Аввакум. А немного подальше - Дивеево. Короче - очаг пассионарности...
Великолепен и непревзойден труд графа Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского (до 1906 - Семенов)(2.01.1827- 26.02.1914) “Россия: Полное географическое описание нашего Отечества” (1899-1913) /совместно с В.И. Ламанским/. Его надо переиздать, снабдив комментариями и дополнив. И во всяком случае разместить в Интернете. Будет время - отсканирую для своего Панлога. И существуют содержательные "бумажные" издания о наших современных деревнях. Я уже рассказывал о книге "Быково", в которой я сам и мои друзья повествуют о славном подмосковном селе Быково (Раменский район). Слава Богу, есть проекты пограндиознее, и тоже связанные со сказочным нашим Подмосковьем. Так, Анна Чепурнова в статье "Сельский мир… на страницах энциклопедии" (http://www.stm.ru/archive/04-09/statya.php?n=13) говорит о проекте "Энциклопедия русских деревень", связанном с именами Григория Калюжного, Владимира Липатова, Александра Никонова и других славных защитников нашей первозданности.
Случалось ли вам любоваться ночью из окна самолета морем огней, расстилающимся внизу? - вопрошает Анна Чепурнова. - Незабываемое зрелище! Когда летишь за границей, это сияние сопровождает тебя повсюду. И как скучно, одиноко себя чувствуешь, когда на бескрайних просторах России под тобой зачастую оказывается только темная бездна. Что это, неужели неосвоенные земли? Нет, ответ страшный: царство вымерших деревень.
Куда же они подевались? Неужели во всем виноват научно-технический прогресс? Эти вопросы уже в 1970-е годы волновали поэта Григория Калюжного, который был в то время летчиком Гражданской авиации.
Однажды писатель Федор Александрович Абрамов предложил ему сосчитать сверху, сколько погибает в России сел и деревень. Сличая наличие населенных пунктов с полетной картой 1947 года, молодой штурман пришел к ошеломляющему выводу, что они гибнут ежегодно не десятками, не сотнями, а тысячами?! Официально эта катастрофа именовалась закономерным всемирным процессом, направленным на счастливое стирание граней между городом и селом. Но почему же в Европе, куда он летал, ни один сельский населенный пункт (о чудо!) с начала ХХ века никуда не исчез, как будто прогресс обошел ее благословенные пределы стороной? Позднее эта душевная драма летчика и поэта нашла свое выражение в стихотворении:
Заложник небесных скитаний,
Сличая свой путь под крылом,
Я видел, что не было граней
Меж городом и селом,
Но пропасть меж ними зияла.
И в душу сомнений змея
С холодною жутью вползала,
Что Родина это моя.
Поэт пытался рассказать об увиденном с высоты полета в своих статьях, но их никто не печатал. Более того, оказалось, что по вопросу массового исчезновения сел и деревень вообще нет конкретных публикаций. В то время как техническое описание самолета, включая историю его эксплуатации, составляло множество томов, села и деревни после революции 1917 года не имели своего систематического описания и молча умирали у всех на глазах. Так в кабине самолета родилась идея создания многотомного энциклопедического описания сельских поселений. Оформилась она и поэтически:
Мысля о спасительном наследии,
Вглядываясь жадно в новый день
Вижу свежий том энциклопедии
Уходящих русских деревень.
Полностью это стихотворение было напечатано в журнале «Студенческий меридиан». Заканчивалось оно теми же строчками, но уже со словами «возрожденных русских деревень» - именно о них мечтал Калюжный. Кстати, этот журнал стал одним из первых, кто поддержал поэта, думавшего о возрождении сельского мира. С 1988 года Калюжный вел в «Студенческом меридиане» рубрику, которая сначала называлась «Энциклопедия уходящих русских деревень». Правда, довольно быстро на имя редакции стали приходить возмущенные письма о том, что деревни и села гибнут не только в самой России, но и во всем СССР, и в названии рубрики поставили слово «российских» вместо «русских».
Следует отметить, что одной из главных причин трагедии была так называемая концепция «неперспективных» сел и деревень, воплощавшаяся в государственную практику с благословения Н. С. Хрущева с 1958 года. С идеей сселения крестьян в агрогорода и превращения их в сельских безземельных пролетариев он выступил еще в 1951 году, но Сталин резко осудил его и заставил признать ошибочность такой позиции. Однако, придя к власти, Хрущев деятельно взялся за воплощение своей мечты. Ее суть сводилась к сгребанию отдельных сел и деревень в крупные агрогорода, что привело к запустению пахотных земель, оттоку сельского населения в города, резкому падению рождаемости и т. п. Достаточно сказать, что с 1959 по 1989 год число сельских поселений в России сократилось с 294 059 до 152 922, то есть за 30 лет их погибло в два раза больше, чем в годы фашистской оккупации. Так, в Серебряно-Прудском районе Московской области, согласно такой политике, должно было остаться всего одиннадцать сел и деревень. А сегодня там их более 200! И каждое - неповторимое, самобытное, уникальное с точки зрения хозяйственных ресурсов.
Впечатления от происходящей на наших глазах гибели самобытного сельского мира глубоко отозвались в творчестве поэта Григория Калюжного. В крестьянском космосе он увидел источник сил и вдохновения для современного человека, угнетаемого обезличивающей цивилизацией. Возврат человека к его земным истокам, духовная связь с миром и верой предков, освобождение представлений о деревне от всего наносного и ложного - эти идеи побудили Калюжного 15 лет назад стать инициатором создания культурно-просветительного общества «Энциклопедия российских деревень». Совместно с академиком, президентом ВАСХНИЛ Александром Александровичем Никоновым поэт стал сопредседателем этого общества, а позже создал издательство «Энциклопедия сел и деревень», целью которого стало всестороннее описание сельских поселений с древнейших времен до наших дней.
Надо сказать, что понятие «энциклопедия» в наше время нивелировалось. Что только не называют сейчас этим словом, в том числе и собрание статей на одну тему. Между тем «энциклопедия» обозначает полный (!) круг знаний по определенному предмету или отрасли. Именно эту цель преследует издательство Калюжного.
В серии «Энциклопедия сел и деревень Подмосковья» издательство выпустило более десятка объемных томов, посвященных отдельным районам Московской области - Раменскому, Каширскому, Егорьевскому, Серебряно-Прудскому, Истринскому. В этих книгах впервые собран и обобщен обширный документальный, фактический материал об историческом, социально-экономическом и культурном развитии районов Московской области. В них также собраны основанные на тщательных архивных исследованиях исторические описания всех селений, в том числе ныне уже не существующих. Авторы книг - чаще всего местные краеведы, много лет отдавшие сбору материалов о родном крае. Но без научно-методической поддержки, осуществляемой издательством, создание объемного тома, отвечающего требованиями жанра энциклопедии, то есть полного круга знаний о предмете, для краеведов было бы не под силу. Издательство берет на себя помощь в сборе архивных материалов, печатных источников, делится с авторами обширной библиографией по предмету, проводит анкетирование на местах, систематизирует накопленный материал, осуществляет его тщательную проверку.
Жителям сел возвращается их история, которую они зачастую не знают, просто не имеют представления о том уровне культуры, который был в сельской местности до революции. Вот, например, почти никто из местных жителей сейчас не помнит, что в деревне Красновидово был магазин, который по красоте не уступал Елисеевскому. В другом селе считали, что местная школа образовалась в 20-30-х годы ХХ века, а на самом деле она существовала с первой половины XIX века - сначала в доме священника, затем для нее было построено земством отдельное здание.
Большое место в томах энциклопедии уделяется духовной жизни села, описанию храмов - приводятся все упоминания о возведении, реконструкции храмов, о храмоздателях, о служивших в разное время священниках. Часто обнаруживаются новые сведения даже о крупных иерархах Церкви. Так, выяснилось, что предки митрополита Московского Филарета (Дроздова) родом из села Кормового, входящего ныне в Серебряно-Прудский район. Этот труд не остался незамеченным. Григорий Калюжный награжден митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием Почетной Грамотой.
Особая роль уделяется генеалогии, родословным, истории дворянских и крестьянских родов. Дворянские родословные - дело привычное, но, оказывается, по сохранившимся ревизским сказкам и церковным метрикам можно составить родословную практически любого крестьянина.
В свое время Николай Васильевич Гоголь с горечью воскликнул: «Велико незнание России - посреди России!» В письме Александру Петровичу Толстому он советовал: «Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно неизменно по ней проездиться самому». Следуя совету классика, издательство не удовлетворяется только сбором архивных и печатных источников, оно устраивает экспедиции по краю, являющемуся предметом описания. Директор Григорий Калюжный пешком обошел множество сел и деревень Подмосковья, сделал много фотографий, запечатлевших храмы, здания, дома и лица тамошних сельчан. В одном селе Серебряно-Прудского района записал замечательную местную песню, которая затем была включена в книгу. Видя душевную заинтересованность, старики в деревнях охотно отдавали ему семейные фотографии, в том числе и старинные- XIX века. После издания тома, фотографии были переданы Серебрянопрудскому музею. А во время работы над книгой «Истринская земля» и поездок в Ново-Иерусалимский монастырь, у Калюжного родилось стихотворение:
Обхожу я истринские села,
Словно всюду здесь моя родня
На костях столетнего раскола,
Позабыв о распрях, ждет меня.
Путника встречает ветер вешний
У высоких стен монастыря,
Не один я шел сюда, нездешний,
На лучи Святого Алтаря.
Шли к нему с поклоном государи,
Шел монах и шел архиерей,
Шли все те, кто с верой сострадали
Многотрудной участи людей.
Он дает болящим исцеленье,
К покаянью грешников зовет.
В нем Христос дарует вдохновенье
И душа бессмертная поет…
В русле деятельности издательства, стремящегося к собиранию Отечества и людей, его прославивших, Калюжный по заказу Российского общества лесоводов написал на основе уникальных документов и издал научную биографию крупнейшего ученого лесовода, основоположника науки о лесе Георгия Федоровича Морозова под названием «Жизнь Г. Ф. Морозова» (2004), ставшую подлинным событием.
Подготовка книг «Энциклопедии сел и деревень» ведется в тесном сотрудничестве с Администрациями районов Московской области, осуществляющих финансирование этих изданий. Несмотря на ограниченность средств, Главы районов понимают всю важность создания энциклопедии, расширяющей и углубляющей историческое и духовное пространство их края, восстанавливающей прерванную в ХХ веке связь времен. Руководители районов деятельно помогают в сборе материалов о современном состоянии района, их усилиями распространяются разработанные издательством анкеты, благодаря им в изданиях «Энциклопедии» используется официальная статистика, современные данные в области производства, здравоохранения, культуры и спорта. Это поистине хозяйский подход к делу, ведь чтобы грамотно и плодотворно управлять краем, нужно досконально знать его. Во второй половине XIX века в каждом уезде ежегодно издавались отчеты о деятельности земских учреждений, печатались списки уездных чиновников и деятелей всех рангов, запечатлевалась память о добрых свершениях и начинаниях. В наше время чиновников принято бранить да уличать в чем-либо противозаконном. «Энциклопедия сел и деревень» в своих изданиях стремится дать верный образ современного руководителя района, живущего интересами своего края.
С каждой новой книгой издательство накапливает бесценный опыт и создает уникальную базу данных по описанию сельских поселений. В 2004 году выпущено три книги. Все книги снабжены серьезным научно-справочным аппаратом, указателями. Самая обширная - «Истринская земля» - насчитывает 848 страниц большого формата, более трехсот черно-белых и цветных иллюстраций. Но воспользоваться своим творческим и научным потенциалом во всю мощь издательство не может из-за недостатка средств. Издания подобного рода очень наукоемки, и средства, которые самоотверженно изыскивают на них районы, явно недостаточны; многое издателям приходится делать за счет собственного энтузиазма. Издательству нужны партнеры, умеющие ценить информацию и понимающие, что любовь к Отечеству требует жертв в наше время не только от кучки людей, увлеченных неприбыльным, но очень важным делом - извлечением по крупицам из небытия и забвения того, что объединяет и богача и нищего - нашей общей истории.
Подвижнические труды Григория Калюжного, Олега Платонова и немногих других русских праведников необходимо перевести в Интернет, как и ряд краеведческих изысканий прошлого и настоящего, в том числе классические книги Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского. И образцы "визитных карточек" русских деревень уже успешно отрабатываются. Пример - сайт www.ozerki08.ru о деревне Озерки Милославского района Рязанской области, созданный двадцатипятилетним компьютерщиком и любителем деревенской жизни Ильей Бродским. А в информационно-поисковой системе Панлог создана типовая страница ("визитка") любой деревни, которую мог бы о своей "малой родине" заполнить каждый деревенский житель и особенно деревенский школьник, имеющий доступ к Сети. Перспективы грандиозны - были бы люди.
Снова здесь не узнали меня,
Не признали ни друга,ни брата.
Я прошёл, направленье храня,
Все возможные точки возврата.
За собою не знаю вины
И не жду ни любви,ни привета.
Выбирать мы порой не вольны,
Ты прости мне, родная, и это.
Растерял я советы иных,
Промотавших всю жизнь на приколе.
Наплевать мне, что нет запасных –
Примет русское поле.
***
Здесь ничего не покупают
И ничего не продают…
Н. Старшинов
Быть может, я поэт сто первый…
Всё ж не без юмора Творца
В наш век вошёл обычай скверный
Вести в итоге счёт с конца.
Судьба рождается в почине.
Друзья твердили мне: «Держись!
Да что же, по какой причине
Твоих стихов мы заждались?»
И вот решил в честь командиров
Я покорить Парнас московский.
Прощай, Володенька Барилов,
Прощай, Рязанов и Стрелковский.
Не для торгашеских аршинов
Я вас оставил до поры –
В надежде, что поэт Старшинов
Заметит и меня с горы.
И скажет: «Не в строю шагает
И много на себя берёт,
Но ничего не покупает
И ничего не продаёт…»
Во мгле космической трагедии
Р авно встречая ночь и день,
Горит звезда Энциклопедии
Российских сёл и деревень.
В её лучах земля вращается.
И кто кричал, теперь исчез,
Мол, где крестьянский мир кончается,
Там начинается прогресс.
Клянусь погибшею рекой,
Чью синь оплакали лягушки,
Что страшен сумрачный покой
Пустой навеки деревушки.
Зачем оставили её?
Куда ушли и что с ней будет?
По крышам тянется быльё,
И дикий тлен по избам блудит.
Где отыскали счастье те,
Кто здесь родился на свободе,
Кто был в душевной простоте
Издревле мил живой природе?
Не объяснит всего расчёт –
Покинуть этот край не просто.
К деревне брошенной ведёт
Тропа от древнего погоста…
Но тень мелькнёт иль гость какой –
Уже бодрится и вздыхает
Сад над погибшею рекой.
И вдруг калитка зарыдает…
Распыляется нации цвет,
Чаша смерти гуляет по кругу.
В блеске выборов – выбора нет.
Пусть метёт и метёт дотемна
И откроется нам неизменной
В окружении звёздном Луна,
Как законный Парламент
Вселенной.
Верю я, что его воскресил
Царь Небесный во мраке ненастья,
Как венец равновесия сил,
Как единую суть самовластья.
Мне безымянная приснилась высота,
Гудят шмели, ромашки расцветают.
Я – лейтенант, моя душа чиста,
Со всех сторон нас молча окружают.
А на листах роса рассеивает свет,
Трепещет роща в золоченье красном.
Я отвожу бинокль – спасенья нет,
Мне повезло – так просто всё и ясно.
Мне повезло – вокруг меня бойцы
Годятся мне по возрасту в отцы.
Идёт по кругу щепоть самосада.
Они спокойны, им речей не надо.
Не надо им о долге повторять,
Перечислять тяжёлые утраты.
Ничем нас у России не отнять,
Спасибо ей, что мы – её солдаты.
Горька стезя расстроенного быта
Среди потерь и дорогих теней.
Я Русь люблю за то, что в ней сокрыто,
За то, что не избыть печали в ней.
Её поля, могилы и сугробы
И храмы взору говорят, что здесь
Живёт народ печали, а не злобы,
И верит он, что правда в мире есть.
Его не раз обманывали воры.
Над ним трудились сонмы палачей.
О нём гремели яростные споры…
А он, как прежде, Божий иль ничей.
Мысля о спасительном наследии,
Вглядываясь жадно в новый день,
Вижу свежий том энциклопедии
Уходящих русских деревень.
Отразится в ней народный гений,
Чтобы корни с кроной обвенчать –
Плод усилий многих поколений.
Наше дело вовремя начать.
Много изб чернеет по дорогам,
Впустят и не спросят: «Кто таков?»
Каждому поведают о многом
Кто они, хранящие преданья,
Вспомни, век мой, – близок их закат!
Призраки – без роду, без названья.
Всякий, кто не помнит, виноват.
Нищие и слушать не желают
О далекой брошенной родне.
Вижу, избы тленье обнимает,
О былом поёт наедине.
Братья и дряхлеющие сёстры,
Годы вас безжалостно трясут.
Сколько тайн хранят в себе погосты!
К ним живые новые несут.
Все мы деревень забытых дети,
Кто мы – в городах легко забыть.
Перед прошлым больше не в ответе,
Рады безоглядно жизнь прожить. Безмолвием братских могил.
Сын мой, сын мой, в юности ты волен,
Если можешь быть собою – будь.
Может, это кара, может – милость,
Я не знаю на излёте лет.
Только помни, что бы ни случилось,
Что отец твой – истинный поэт.
А поэт в своей судьбе не волен,
Хоть кричи об этом, хоть забудь.
Я не грубый, я смертельно болен
От луны, упавшей мне на грудь.
Нет отрады в облике суровом,
И отца на слове не лови.
Ты не знаешь, что стоит за словом.
Слово не даётся без любви.
1.Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?
Не могу однозначно ответить на этот вопрос, но думаю, что в литературу приходят не по какой-то там причине и даже не просто по призванию, а по закону непредсказуемости судьбы, когда все необходимое для этого складывается самым неотвратимым образом. В моем случае никаких мыслей о литературном поприще вплоть до окончания средней школы не было, хотя я сызмальства знал много стихов наизусть и даже пытался периодами что-то сочинять, но то была заслуга моей матери, хлопотавшей о том, чтобы вложить в меня золотой запас русской классики. Мне же, сколько себя помню, хотелось быть военным летчиком. Однако по сложившимся обстоятельствам я стал гражданским — причем не пилотом, как мечтал, а штурманом, благодаря чему очень скоро попал в мир большой авиации. С 1969 по 1979 гг. летал на Ту-104 в Ленинграде, где и произошло событие, развернувшее меня на литературную стезю. Все началось с того, что крупный писатель, как тогда говорили — «деревенщик», Федор Александрович Абрамов (1920-1983), выступая перед молодыми литераторами, призвал меня сосчитать из кабины самолета, «сколько сел и деревень уже ушло в небытие и сколько их еще осталось в России». Я невольно, из простого любопытства, стал обращать внимание на наличие сельских поселений, зафиксированных на полетных картах разного масштаба, выпущенных не позднее 1947 г. Мои наблюдения в сочетании с опросами летчиков малой авиации оказались ошеломляющими. Говоря словами одного вертолетчика, деревни и села ежегодно исчезали с лица земли не десятками, не сотнями, а тысячами?! Кстати, для убедительности этот вертолетчик посоветовал мне при случае посетить расположенное вдоль реки Волги «царство мертвых сел и деревень», которые по его словам планомерно сжигались, а затем запахивались. Но особой нужды в таком посещении не было, поскольку многие жители Ленинграда являлись вчерашними или настоящими лимитчиками, то есть уроженцами сел и деревень, включая и приволжские. Так что разносторонние свидетельства о стремительном сокращении сельского мира России я получал все тем же методом опроса, что называется, из первых рук. Причем ни газеты, ни журналы, ни телевидение ни под каким видом эту тему не освещали, словно речь шла не о главном источнике восполнения народонаселения огромной страны, а о каком-то давно отработанном бесхозном материале. Более того, оказалось, что ничего существенного на эту тему и опубликовать нельзя. Почему? Ответственные люди назидательно объясняли: «Потому что в эпоху научно-технической революции сокращение крестьянского космоса — процесс закономерный, всемирный и, следовательно, нормальный». В таком разе я попадал в разряд ненормальных, ибо сеял панику и т. д. При таком раскладе меня вполне могли списать с борта на землю с известным диагнозом. Дабы защититься от подобной перспективы, я, во-первых, подал заявление о вступлении в Союз писателей, куда меня не приняли при наличии 6-ти голосов «за» и 5-ти «против»; во-вторых, занялся индивидуальным просвещением тех писателей, кому можно было доверять. Так, в 1975 или в 1976 году, точно уже не помню, я говорил Виктору Петровичу Астафьеву о том, что в городских многоэтажках упаковывается от 20 до 40 сел и деревень, где традиционная многодетность их обитателей категорически невозможна, из-за чего наша страна обречена на обезлюживание в самом ближайшем будущем. Конечно, я ожидал от Астафьева обширной и страстной статьи на эту тему и не где-нибудь, а в центральной прессе. Ведь речь шла о самом существовании русской цивилизации, возникшей из сельского мира и целиком зависящей от него. Ждать пришлось долго. 30 мая 1988 г. Виктор Петрович подарил мне свою книгу «Падение листа» со следующей надписью: «Грише Калюжному — летчику от пехотинца-артиллериста, уцелевшего на войне Божьей милостью». В рассказе «Окно» из этой книги я нашел отзвуки нашего давнего разговора. В частности, в описании ночи большого города, где есть такие строки: «Спит сам себя загнавший в бетонные ульи трудовой человек, спят по пять-шесть деревень в одном многоподъездном доме, спит волость или целая область в одном многолюдном микрорайоне, и только сны соединяют людей с прошлым миром: лошади на лугу, желтые валы сена средь зеленых строчек прокосов, береза в поле, босой мальчишка, бултыхающийся в теплой речке…» Этот короткий, всего на страничку с четвертью, безупречный с художественной точки зрения рассказ, тем не менее, вызывал чувство безысходной печали и даже уныния. Да и как могло быть иначе, если трудовой человек, оказывается, сам себя загнал в бетонные ульи, из которых для него нет никакого выхода?!
Однако вернемся к теме вопроса. С осени 1979 г. начались мои полеты за рубеж, где, как оказалось, сельские поселения, несмотря на глобальный технический прогресс, не исчезали. Тогда-то и пришло понимание того, что причина скоростного их свертывания в нашей стране крылась отнюдь не в его сфере, а в чем-то другом, в корне ей враждебном. С той поры я стал осознавать себя чуть ли не единственным носителем этого понимания, поскольку не встречал его действительного выражения ни на каких общедоступных уровнях. Надо было бить в колокола. Так началась моя первая попытка внедриться в московскую писательскую среду, дабы изнутри довести до нее сведения о надвигающейся из-за обрушения крестьянской Атлантиды демографической катастрофе. Однако мои походы в Союз писателей, а также во все ведущие журналы того периода, включая «Юность», закончились в итоге следующим стихотворением:
Я к вам спешил, надеждой окрыленный,
Ища глубин поэзии живой.
И вот, прошедший грозы, раскаленный,
Стою в кругу желанном как чужой.
Добро, собратья! В холоде разлада
Я сам не верю в то, что мы родня.
Поднять бы в небо вас, тряхнуть как надо,
Как в нем тряхнули некогда меня.
Еще вчера дух братства снился мне
Непобедимой силою святою.
Бедней в сто раз, чем нищий при луне,
Кто к вам придет с открытою душою.
Но братство есть. Я знаю мир иной,
Где не растут бесплодные соцветья.
Я там родился, за моей спиной
Крылом к крылу стоят тысячелетья.
Не страшен путь рожденному в пути.
И что досуг не знавшему досуга.
Спокоен я, мне есть куда уйти,
А вы терзайте завистью друг друга…
Написав это стихотворение, я вздохнул с облегчением: кто мог упрекнуть меня теперь в бездействии?! Вот и командир, кстати, сказал, правда, по другому поводу, что он чувствует себя в полной безопасности только в кабине самолета, ибо на земле никто ни за что не отвечает. Некоторое время мне леталось легко и радостно. Все вокруг и в летном отряде и в экипаже слышали и понимали друг друга даже в экстремальных случаях, которых в нашем деле, конечно, хватало. Но постепенно острое ощущение национальной катастрофы стало возвращаться ко мне, особенно после посещений залитой ночными огнями населенных пунктов Западной Европы, когда мы входили в пространство родного Отечества, как в черную громадных размеров дыру. При моей профессии подобные ощущения были весьма нежелательными. И я решил хотя бы на время, как тогда думал, уйти из авиации и уже не наскоком, а разобравшись во всем, довести дело оповещения самой широкой общественности о развивающейся трагедии до конца. Оказавшись на вольных хлебах, я вскорости понял, почему мои короткие, но кричащие статьи не печатали. Причина была в том, что они по своей сердцевинной сути были направлены против государственной программы сворачивания якобы неперспективных сел и деревень, запущенной еще в 1959 г. Н. С. Хрущевым. Во исполнение оной только в Нечерноземном центре России сокращению подлежало 114 тысяч поселений сельского типа! По жесткому, но негласному распоряжению «сверху» эта процедура обезлюживания страны, ибо ее население главным образом прирастало за счет рождаемости в сельской местности, должна была трактоваться как положительная мера. Вот почему в редакциях от меня либо шарахались, либо старались куда-нибудь отфутболить.
Тем не менее беспартийный поэт, фронтовик и редактор альманаха «Поэзия» Николай Константинович Старшинов, наоборот, сам призвал меня в ряды своего окружения и вместе со своим заместителем Геннадием Николаевичем Красниковым стал публиковать мои стихи. В 1985 г. меня приняли в Союз писателей СССР, но это не помогло мне быть услышанным. Однажды на большом писательском собрании, проходившем в Центральном Доме Литераторов (ЦДЛ), самоуправно овладев микрофоном, я попытался призвать своих коллег оставить все распри и совместно выступать на защиту сел и деревень. Однако по едва ли не всеобщему требованию зала мне не дали договорить и буквально столкнули со сцены. Сел я тогда на свое место униженный, опозоренный и одновременно потрясенный, ибо не понимал, для кого же эти несчастные мастера слова пишут свои книги, если в недалеком будущем их некому будет читать? И вдруг на сцену стремительно поднялся стройный седовласый человек. Ну, думаю, сейчас вдогонку добавит. А он, мрачно оглядев зал, сказал следующее: «Я — фронтовик, единственный, кто остался в живых из десантной роты в бою у крохотной деревушки… От имени фронтовиков прошу у моего собрата летчика прощения за все, что здесь сейчас произошло, а также отказываюсь от избрания меня в члены секретариата…» Это был поэт Александр Иванович Балин. Тогда же я решил не сдаваться и пробивать свой замысел энциклопедических описаний сельских поселений по регионам и районам страны. Так вот и стал заложником этой идеи до сегодняшнего дня, хотя изначально нацеливался писать о летчиках, которые научили меня вести себя в творчестве и, в частности, в стихах, как в самолете. Естественно, мои первые серьезные стихи, если можно так выразиться, были о них. До этого увлекался метафорами, но, осознав, что мы живем в аварийной действительности, стал писать открытым текстом. Содержание, как правило, диктовала сама жизнь, поэтому у меня есть непредвиденные сюжеты, но оторванных от нее нет.
2.Кого Вы можете назвать своими литературными учителями?
Первым поэтом, произведшим на меня сильнейшее впечатление, и прежде всего стихотворением «Бесы», был Пушкин, вторым — Есенин. В дальнейшем на мое становление повлиял русский философ А. Ф. Лосев и благодаря ему — Платон, у которого я вычитал, что незнание — это небытие. Среди тех, кто углубил мое понимание России, были поэты Ф. И. Тютчев, А. А. Блок, Н. М. Рубцов, писатель Ф. А. Абрамов, историк литературы Б. И. Бурсов. Я также благодарен русским народным песням за науку выражать пережитое.
3.В каких жанрах Вы пробовали себя?
Никогда я не пробовал себя в жанрах. Они сами как бы возникали из необходимости и сути изложения. Среди моих публикаций, кроме стихов, есть биографическая проза, очерки, критика, публицистика, краеведческие статьи, документалистика. Причем написанное в одном жанре порою неожиданно отменялось другим. Так случилось со статьями, которые никто не хотел или не мог напечатать. Я разозлился до того, что они в какое-то критическое мгновение переплавились в стихотворение: «Мысля о спасительном наследии, Вглядываясь жадно в новый день, Вижу свежий том энциклопедии Уходящих русских деревень. Отразится в ней народный гений, Чтобы корни с кроной обвенчать — Плод усилий многих поколений, Наше дело вовремя начать» и т. д. Это стихотворение было сразу же опубликовано в альманахе «Поэзия», а затем в журнале «Студенческий меридиан», хотя острота его содержания ничуть не уступала содержанию неопубликованных статей.
4.Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
Если говорить кратко, то сфера моих литературных интересов заключается в противлении как внешним, так и внутренним вызовам не только России, но и всему миру. Отсюда: «Земля — корабль, что бури ждет, и только чувство экипажа ее от гибели спасет».
Мне не хочется походя говорить об изъятии из школьной программы того или иного имени. Но изучение творчества М. В. Ломоносова из которого вышла вся наша литература, включая А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя вместе с его «Шинелью», по моему убеждению, нужно углубить и расширить в ней. Доказательства этому я привожу в статье «Завещание Ломоносова», опубликованной в ж. «Наш современник» № 12, 2011 г. Думаю, в школе необходимо изучать книгу О. В. Волкова «Погружение во тьму» как последний классический образец русской дворянской литературы, тем более, что в ней даны ответы на злободневнейшие вопросы, поставленные еще в XIX веке.
6.Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
Не могу вспомнить писателя, к творчеству которого мое отношение изменилось на противоположное. Со школы любил Л. Н. Толстого, а теперь люблю его еще больше, хотя испытываю досаду, в том смысле, что после «Войны и мира» он мог дать не то, что дал в романах «Анна Каренина» и «Воскресение». Все-таки впереди была вселенская голгофа России.
7.Каковы Ваши предпочтения в кино, музыке, живописи?
Никаких предпочтений в отличных от литературы искусствах не имею. Принимаю и кино, и музыку, и живопись, и скульптуру, если таковые являются плодом авторской любви и человечности.
8.Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
Считаю, что никакого экспериментального искусства нет, особенно в литературе, ибо любовь недосягаема для экспериментов. По этой же причине литература, да и любое другое искусство, может рассматриваться как хобби только в обществе слабоумных.
9.Что Вы считаете непременным условием настоящего творчества?
Считаю непременным условием настоящего творчества — включенность в действительность, сопряженную с незамутненным чувством духовной навигации. Художественное творчество, каких бы сфер оно ни касалось, — это все же область идеального. Произведение без идеала — все равно что земной мир без света.
10.Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.
Я уже назвал целую цепочку значительных эпизодов из своей жизни, приведших меня к тому, что я почувствовал себя штурманом самолета действительности. Это ведь тоже немаловажный эпизод. Однако полагаю, что незначительных эпизодов в человеческом бытовании вообще не бывает. Мы просто этого не замечаем или не хотим замечать.
11.Каким Вам видится идеальный литературный критик?
Идеальный критик может быть только внутри самого поэта или писателя. Помните, у Пушкина в стихотворении «Поэту»: «Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд…» Таковыми были и Ф. И. Тютчев, и А.А.Блок, и С.А.Есенин. Ценю беспощадную, но аргументированную аналитическую критику, которой, однако, на своем пути не встречал, если не считать нескольких весьма кратких замечаний своего командира на Ту-104 Игоря Дмитриевича Горшкова. Прочитав книгу А.Вознесенского «Ахиллесово сердце», он спросил меня: «Ну и что тебе в ней нравится?» «То, что в ней много нового». Ответ последовал отрезвляющий. Он сказал: «Григорий! Если в твою кабину войдет что-то совершенно новое, то это будет сама смерть!»
12.Каким Вам видится будущее русской литературы?
Думаю, что русская литература, несмотря на обилие в ней ложных маяков, останется русской и обретет новое качество в смысле чистоты выражения на пути к взаимной требовательности, без которой у нас нет будущего.
Молодым студентам-филологам желаю прежде всего душевного и физического здоровья, а также истинной любви к своему предмету, поскольку без филологии не может состояться ни одна наука, ни одна душа, а о поэзии и говорить нечего.
14.Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?
Читателям «Паруса» желаю и в дальнейшем оставаться таковыми, даже если он мятежный и просит бури.
Григорий Калюжный
Вещий сон Николая Дмитриева
В начале 1980-х годов во время скромного чаепития в редакции альманаха «Поэзия» Н. К. Старшинову был задан вопрос: кого он считает самым талантливым из молодых поэтов. Николай Константинович ответил не задумываясь: «Считаю Николая Дмитриева самым талантливым». - «Самым-самым?!» - «Да, самым-самым».
Как мне показалось, Старшинов обрадовался этому вопросу и хотел развить свою мысль более основательно. Однако его заместитель Геннадий Красников мрачно, будто он возглавлял пир во время чумы, воскликнул: «Вот за это пренеприятнейшее , даже убийственное для нас, молодых пиитов, известие и выпьем!» Чашки тут же сдвинулись, и все дружно выпили, закусывая карамельками. Наступила минута не менее мрачного молчания, которую довольно сердитым и одновременно обиженным голосом прервал очень похожий на молодого Петра I поэт: «Вы хоть понимаете, Николай Константинович, что только что заживо похоронили своих ближайших учеников? До этой самой минуты я втайне надеялся, что именно меня вы считаете самым талантливым, самым перспективным поэтом. И не только я, каждый из нас видел себя первостепенной величиной в вашем созвездии. А теперь получается, что все мы лишь свита вашего тезки».
Со всех сторон посыпались язвительные реплики: «Да, Николай Константинович, не педагогично вы поступили...» и так далее. Слушая обвинения в свой адрес, учитель производил впечатление расстроенного и подавленного мальчика для битья.
В старшиновском окружении я был человеком новым и к тому же чувствовал себя весьма скверно из-за срыва очередной попытки всерьез обсудить среди поэтов тему массовой гибели сел и деревень, наблюдаемой нами, гражданскими летчиками (первая профессия автора. - Ред.) в ежедневных полетах. Мне, воспитанному в духе немедленной ответственности, когда любая информация безотлагательно анализировалась всеми, кто имел к ней хоть какое-то отношение, - было о чем задуматься. Память прокручивала споры с экипажем и, в частности, с командиром, который говорил: «Я чувствую себя в полной безопасности только в кабине самолета, потому как на земле никто ни за что не отвечает. А твои поэты - в особенности: сколько их ни читаю - дальше своего носа не видят». Нужно сказать, что в советское время на самолеты регулярно доставлялись журналы «Новый мир», «Октябрь», «Юность», «Молодая гвардия», «Наш современник». Они прочитывались не только пассажирами, но и нами, летчиками, однако никакой мало-мальски вразумительной информации о трагедии деревенского мира в них не имелось. Так что столь категоричное высказывание моего командира было далеко не беспочвенным... Занятый своими мыслями, то есть находясь в состоянии полуотсутствия , я не сразу обнаружил, что принявшие меня в свой круг литераторы «бомбят» своего учителя. Желая вступиться за него, я задал вопрос: «Кто и что мешает несогласным с Николаем Константиновичем превзойти своим творчеством Николая Дмитриева?» Подтвердить правоту Старшинова примерами из стихотворений его любимца я не мог, так как пока не читал их. Но это и не требовалось: взрыв всеобщего хохота оказался лучшим подтверждением. Смеялись все: и Геннадий Красников, и его тезка Касмынин , прошедший ранее пробу на роль Петра I для фильма «Россия молодая»; смеялись Александр Щуплов , Иван Слепнёв... Но задорнее всех, по-мальчишески запрокидывая голову, смеялся сам Старшинов. У него было такое счастливое, со слезами на глазах, лицо, словно он только что, сидя в лодке, поймал самую увесистую рыбину и теперь, содрогаясь, пытался удержать ее в своих объятиях.
Осознав, что стал участником импровизированного спектакля, я вдоволь посмеялся вместе со всеми. В подобных подвохах, как мне пришлось убедиться позже, отзывалась традиция фронтового юмора: солдат Великой Отечественной войны Н. К. Старшинов в той или иной мере заразил им свое ближайшее окружение, породив особый, внешне насмешливый, легковесный, а внутри - все понимающий, все чувствующий тип «старшиновца ». Его питомцы, особенно когда собирались вместе, встречали самые мрачные известия весело, избегая уныния. Но, повторяю, понимание этого пришло позднее, а тогда, в атмосфере розыгрыша, в моей голове все же не укладывалось, как могут мои собратья по перу, утверждающие, что поэт существует ради сохранения Родины, столь легко и бесшабашно отвлекаться от смертельно опасных для нее явлений?! К тому же старшиновская оценка Н. Дмитриева как первостепенного поэта в контексте шуточного экспромта тоже выглядела вроде бы шуткой. Видимо, и сам Старшинов это почувствовал, так как после чаепития предложил мне в своем кабинете прочитать тоненькую книжку Дмитриева «Я - от мира сего». Первые же стихи воскресили в памяти эпизод, когда в 1953 году мне, шестилетнему мальцу , мама дала кулечек с конфетами-подушечками, чтобы я их поднес дяде с медалями на груди. Этот дядя был с меня ростом, поскольку сидел на самокатных дощечках посреди сельского базара. Взяв подарок, он обнял меня одною рукой и прослезился. «Почему дядя плачет?» - спросил я у мамы. «Дядя оставил свои ноги на войне, чтобы ты родился», - сказала мама. И таких дядь в пору моего детства было великое множество. А ведь были еще и дети-инвалиды. Мои сверстники то и дело подрывались на боеприпасах, обильно гнездящихся в послевоенной земле... Вот почему мне были особенно созвучны строки Дмитриева:
В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и все же
В
какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.
Моя оговорка, что не «в какой-то», а в «полной» мере и что в этом смысле строку легко поправить, расположила Старшинова к откровенному разговору о поэзии Н. Дмитриева. Увлекшись перечислением его поэтических удач, Николай Константинович неожиданно озадачил вопросом: «Не знаю даже, с кем его можно сравнить. Может быть, ты, Гриша, знаешь?» Мои сведения о тогдашних поэтах были отрывочными, поэтому, чтобы не попасть впросак, я задал встречный вопрос: «Вы считаете Дмитриева талантливее Юрия Кузнецова?»
Выражение лица Старшинова сразу стало озабоченно-серьезным. Сам того не ведая, я затронул довольно болезненную для него тему. Тогда и после вокруг имени Ю. Кузнецова громыхали неутихающие споры, о нем писали именитые критики, в то время как о Н. Дмитриеве если и отзывались в печати, то походя, что, конечно, огорчало Николая Константиновича, связывавшего со своим учеником «самые большие надежды в поэзии». Не радовало его и доходившее «до галлюцинаций» увлечение Дмитриева творчеством Кузнецова.
Ответ Старшинова сводился к тому, что в органичности и душевности Дмитриев значительно превосходил своего кумира. Это мнение он подкрепил сравнительным анализом стихов обоих поэтов на «отцовскую» тематику. Его смущал кузнецовский упрек, брошенный отцу, погибшему на фронте: «Ты не принес нам счастья!» Претили Старшинову и строки: «Я пил из черепа отца за правду на земле».
Вскоре Старшинов познакомил меня с Дмитриевым в своем кабинете. Николай оказался не очень-то словоохотливым. Выходило так, что выбор темы разговора предоставлялся мне. Судя по всему, знакомство со мной изначально не входило в планы Дмитриева: он просто уступал желанию своего наставника, хлопотавшего о том, чтобы поэты его круга непременно дружили. Так, именно Старшинов послал меня в Сергиев Посад (в то время Загорск) с целью познакомиться и сдружиться с тамошним поэтом Анатолием Чиковым (1928-1996). Он же направил ко мне тогда еще студента Литературного института, но уже самобытного поэта Александра Макарова, ныне безвыездно проживающего в селе Вишневом Тамбовской области. И так далее, и так далее... Не чувствуя со стороны Дмитриева особого желания к общению, я невольно пустился в рассуждения - сначала безадресно , как бы обращаясь к некой воображаемой аудитории: вот, мол, Юрий Кузнецов утверждает, что поэзия существует для разгадки тайны вселенной... «А Вы как думаете?» Немного помедлив, Николай Константинович взял ответ на себя: «Поэзия сама по себе тайна. И потом, разве для разгадки тайны вселенной написано стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива...» или «Погиб поэт, невольник чести...»? Поэзия существует для того, чтобы человек мог быть человеком. А поэт - это прежде всего невольник чести».
«А что думает об этом Николай Федорович?» - обратился я уже прямо к Дмитриеву. Коля, производивший впечатление полуспящего человека, вздрогнул, как бы очнувшись. Мельком посмотрел на Старшинова, на меня, почесал затылок и болезненно, словно у него была ангина, выговорил: «Мне ближе его высказывание, что поэзия - это весть».
Несколько минут мы ожидали продолжения мысли. Но Коля молчал. Знал ли он, что определение поэзии как вести изначально принадлежит Овидию? Поскольку Старшинов соблюдал в данном случае нейтралитет, я поинтересовался, что за весть, по его мнению, несет читателям Юрий Кузнецов в своей маленькой поэме «Змеи на маяке». Сколько я ни спрашивал, ни от кого не мог добиться внятного ответа на этот вопрос.
Коля снова почесал затылок, словно решая, как поступить: то ли двигаться мне навстречу, то ли замкнуться в себе. После некоторого колебания все-таки стал говорить о праве поэта на выражение смутного, необъяснимого с надеждой на приход прояснения извне, через вдумчивого читателя или как-нибудь еще. Этот ответ поразил меня почти буквальной стыковкой с отношением самого Кузнецова к стороннему восприятию им написанного. Летом 1982 года на мой вопрос: «О чем эта поэма?» - Юрий Поликарпович , разведя руками, только и сказал: «Так нахлынуло. Так написалось, а в смысле содержания разберутся критики - это их дело».
«А сам-то ты, Гриша, что думаешь о «Змеях на маяке?» - включился Николай Константинович. Я полагал, что если замысел поэмы все-таки существует, то ключ к нему нужно искать в глубинах античной мифологии, а тут без помощи Алексея Федоровича Лосева не обойтись. «Ну так обратись к нему. Ты же, говорят, бываешь в доме Лосева», - оживился Старшинов. «Да не могу я, Николай Константинович. Боюсь!» - «Как это?! Почему?» - «Да потому, что Юрий Поликарпович в нашем с ним споре о мифологии в поэзии, когда я сослался на авторитет Азы Алибековны Тахо-Годи , громогласно, при свидетеле, заявил, что ее нужно пристрелить из чеховского ружья! Причем это его выражение даже было опубликовано в печати. И вот представьте себе, что я обращаюсь к Лосеву за разъяснением поэмы обидчика его супруги! Да Алексей Федорович так все повернет, что мне придется вытаскивать из своего лба не золотую стрелу Аполлона, а бронзовое копье какого-нибудь Агамемнона».
Далее я просто изложил суть своего спора с Кузнецовым. Юрий Поликарпович считал основой поэзии мифологическое ядро, а мифотворчество именовал ее вечным двигателем, поскольку народ испокон веку живет мифами. Я возражал, утверждая, что поэзия так или иначе является выражением человеческой судьбы и что народ хотя и склонен к мифологизации некоторых явлений жизни, все-таки самовоспроизводится не мифическим образом, создавая конкретное хозяйство и так далее. Юрий Поликарпович видел доказательство своей правоты в ощутимом росте мифологического сознания в тогдашнем обществе. Я же, наоборот, усматривал в этом великую угрозу самому нашему существованию и приводил пример с внедрением в государственную политику страны мифа о неперспективности большинства ее сельских поселений, в результате чего только за десять лет - с 1959 по 1969 год - мы потеряли в два раза больше сел и деревень, чем за всю Великую Отечественную войну! Нельзя было согласиться и с заявлениями Кузнецова о том, что А. С. Пушкин знал о простолюдинах исключительно понаслышке, со слов няни Арины Родионовны, и что по этой причине он прошел мимо русского фольклора и вообще «соблазнил русскую литературу - завел ее не туда».
После этого наступила как бы техническая пауза. Старшинов с озабоченным видом
закурил очередную сигарету, а Дмитриев, казалось, сосредоточенно прислушивался
к чему-то в себе и вдруг точно из рогатки выстрелил вопросом: «Григорий
Петрович, а не послал ли вас Кузнецов куда подальше?» Я ответил, что наши споры
до самого последнего времени носили мирный характер: я бывал в доме Юрия Поликарповича
, вместе с ним ходил в Селезневскую
баню... (Все же нужно отдать должное пророческой интуиции Николая Дмитриева:
вскоре мы с Кузнецовым окончательно разошлись из-за его печатных обвинений в
адрес А. С. Пушкина.) Дмитриев заметил, что я сужу о поэзии Кузнецова не по
законам, им над собою признанным. «Как можно упрекать меня в этом, если сам
Кузнецов не признает их в своем творчестве, - отвечал я. - Он, к примеру,
называет себя поэтом с резко выраженным мифологическим сознанием, но лучшие его
стихотворения - «Атомная сказка», «Вина» и другие, по сути, свободны от
мифологического содержания. Та же «Атомная сказка», несмотря на ее исходную
мифологичность
, полностью
стыкуется с общечеловеческой реальностью, более того - в ней разрушается миф о
всесилии науки перед извечной тайной жизни». И затем я спросил Дмитриева, знает
ли он, что в написанном им стихотворении «Тихо кружится звездная сфера...»
больше связи с античной традицией, нежели во всей поэзии Юрия Кузнецова. При
этих словах лицо Николая залилось краской
и он даже
отшатнулся, словно услышал кощунство; вместе с тем я почувствовал, что
полностью овладел его вниманием, и потому продолжил: «Начнем с того, что в этом
стихотворении с первой же строки слышится музыка небесных сфер, сопровождавшая
мировосприятие древних греков и римлян. К тому же в нем в пределах всего лишь трехстрофного
объема настолько естественно и ненавязчиво
осуществлено сочетание эпического, лирического и драматического, что сразу и не
осознаешь этого, то есть здесь идеально соблюдено чувство меры, которое в
первую очередь отличало античных поэтов».
Десятилетием позже в Крыму, куда нас, группу московских
писателей, пригласило командование Черноморского флота, мы с Вадимом
Валериановичем Кожиновым
в сопровождении морского
офицера и драматурга Игоря Владимировича Маркевича
посетили братскую могилу воинов, погибших в мае 1944 года при штурме
Сапун-горы, среди которых покоился и отец Ю. П. Кузнецова.
Поскольку Кожинов высказывался не в категорическом тоне, а как бы проверяя свои мысли на мне, я сказал ему, что знаю стихотворение иного поэта, в котором нет «многовековой образности», нет никакого «преодоления времени», но есть многовековое содержание, и прочел наизусть «Тихо кружится звездная сфера...» Дмитриева. Оказалось, Вадим Валерианович знал и автора, и стихотворение, однако относил последнее к разряду «тематических». Некоторое время спустя, уже в Москве, пригласив меня к себе на Большую Молчановку , Вадим Валерианович между прочим сказал, что он внимательно прочитал стихи Николая Дмитриева и теперь считает его лучшим поэтом старшиновского окружения. «Почему бы Вам не написать о нем?» - спросил я. Он ответил, что с головой погрузился в историю России и напрочь отошел от поэзии...
Во время нашей второй встречи, опять же в редакции альманаха «Поэзия», я предложил Николаю взяться за подготовку и издание истории сел и деревень Рузского района, то есть его малой родины: ведь он, в сущности, уже приобщился к этому делу такими стихами, как «Руза», «Не исчезай, мое село...» и другими. Только со временем, вплотную занявшись историческим описанием деревенского мира Московской области, я стал понимать, что вовлекал Николая в бесконечное хождение по мукам, могущее закончиться для него катастрофой. Написанные им еще в 1975 году строки: «И вот на родину теперь // Б оюсь я приезжать...» - были отнюдь не пустыми словами. Приведу такой эпизод. В июле 1986 года уроженка тамбовской деревни Погореловки поэт Н. Н. Стручкова задумала спасти целый куст сел и деревень, пустевших из-за отсутствия подъезда к ним. Для ускорения давно обещанного строительства дороги Нина Николаевна решила пригласить на свою родину, в Моршанский район, представительную группу писателей во главе с Н. К. Старшиновым. Николай Дмитриев отказался, объяснив, что все еще никак не может отойти от поездки в свое родное село. Смысл им сказанного дошел до меня только после нашего возвращения. Во-первых, оказавшись на месте, мы посетили, например, ветхую избу инвалида тракториста Виктора Ефимовича Стручкова : у него было двенадцать детей, и его жена ждала тринадцатого! И все это в условиях практически полной отрезанности от внешнего мира! Во-вторых, прояснилась причина, по которой строительство долгожданной дороги откладывалось: оказалось, что во всей Тамбовской области на нее нет щебенки! Вернувшись в Москву, мы с Геннадием Касмыниным написали письмо в ЦК КПСС с пр осьбой помочь в строительстве дороги, а Старшинов с той же целью опубликовал в газете «Правда» статью, названную строкой Николая Дмитриева: «Не исчезай, мое село». Реакция оказалась ошеломляющей. Местный писатель В. И. Герасин напечатал в тамбовской газете «Комсомольское знамя» статью «Не в селе ищи - в себе», где выставил нас, москвичей, праздными искателями в российской глубинке всяческих ужасов. Вскоре пришел ответ и из ЦК КПСС, сводившийся к тому, что деревни, за которые мы хлопотали, числятся «неперспективными». Не укладывалось в голове: как могут быть неперспективными деревни, стоящие на двух- трехметровом слое чернозема, который, по словам, Д. И. Менделеева, в сотни раз дороже нефти!
И вот сидим мы у Николая Константиновича в кабинете и не знаем, что делать. Входит Коля Дмитриев и сразу: «Как съездили?» - «После Моршанска страшно ездить по стране, - ответил расстроенный Касмынин . - Провинциалы считают нас залетными птицами: наехали и уехали. А столица...»
К метро мы с Николаем шли молча. Вдруг он виновато сказал: «Ты, Григорий, не осуждай, что не поехал с вами в Моршанск: у меня от этих поездок в глубинку сердечные приступы начинаются. Но я думал о вас, мне даже сон приснился: будто бы вы с Касмыниным носитесь по стране от села к селу, от деревни к деревне, а за вами следом, все больше отставая и прихрамывая, маячит фигура Николая Константиновича. Я же стою, как приговоренный, обездвижено, чувствуя, что на меня откуда-то издалека летит пуля. Понимаю - надо уклониться, хочу побежать за вами, но не могу сдвинуться с места... Знаю: сон этот вещий, только пока не понимаю, в чем его вещая суть заключается...»
Долгое время Николай не испытывал чувства надвигавшейся катастрофы, хотя ее отдаленными отзвуками были пронизаны многие его стихи. И вдруг в 1992 году он написал:
В то, что не воскреснет Русь - не верю,
Не возьму я на душу греха.
Выходило, что Коля признавал факт «временной» гибели Руси, с чем я согласиться не мог. Я говорил ему: «Жив Старшинов, жив обожаемый тобою Кузнецов, и другие не торопятся на тот свет, наконец, повсеместно возрождаются храмы...» Николай слушал и отмалчивался.
18 ноября 2003 года меня известили о смерти Юрия Кузнецова. 20-го после прощания с поэтом в Малом зале Центрального Дома литераторов по моей просьбе Николай прочитал несколько стихотворений. Одно из них начиналось строфой:
Свобода слова, говоришь,
И всяческой приватизации?
Москва похожа на Париж
Времен фашистской оккупации...
Образно выражаясь, это стихотворение явилось ответным выстрелом на выстрел снайпера, который, оставаясь невидимым, сначала выслеживал на войне Колиного отца, а затем, уже в мирное время, посылал пулю за пулей в сердце России. Противоборство с ним было наследственным делом Николая Дмитриева, что понимал только Старшинов, написавший: «Нас снимали снайпера, а не фоторепортеры».
В середине июня 2005 года из «Литературной газеты» я узнал, что Николая не стало. Не помню, где и как родились строки:
Рота Старшинова поредела.
Больше Коли Дмитриева нет.
Видно, пуля все же долетела
С
той войны - от снайпера привет.
Подарив нам траурное лето
И
с душой, Господнею уже,
Пал он в званье русского поэта,
Как солдат, на русском рубеже
